Приговоренный - Страница 23

От электричества польза была, это точно. Наверно, и от колхоза тоже, потому что в отличие от помещика, профукавшего свое частное владение, председатели все же интересовались этой отшибной деревенькой, на которую план тоже распространялся. Конечно, сам председатель колхоза, как и председатель сельсовета, бывали тут не очень часто, их конторы располагались в Лутохине, на центральной усадьбе, докуда от Марфуток было чистых пять километров по разбитой тракторами дороге через лес. В Лутохине были все приметы цивилизации: почта, АТС, радиоузел, фельдшерско-акушерский пункт с аптекой, средняя школа, продовольственный, промтоварный и даже книжный магазины, КБО и прочие заведения. При царе-батюшке ничего этого не было. Была только столовая, которая числилась тогда трактиром, а также какие-то лавки, которые до современности не дожили. Не дожила и старинная, XVII века, церковь. Ее снесли до фундамента, на котором возвели Дом культуры. Неплохой, похожий на древнегреческий храм с портиком и колоннами. Там в лучшие годы работали всякие кружки, была библиотека, показывали спектакли. Именно в изостудии этого самого Дома культуры Верочкин папа научился рисовать, и там же он впервые попробовал себя как театральный художник, соорудив декорации для драмкружковского спектакля. Отец Верочки всегда об этом вспоминал с превеликой теплотой и нежностью.

Сейчас все это было в прошлом. Библиотека осталась, кино и танцы. Так и не успели большевики стереть различия между городом и деревней. Потому что, пока они их стирали, деревня успела разбежаться, заполучив от доброго царя Никиты паспорта и прописку в городах по лимиту. Потом начались новые веяния. Решили собрать всех оставшихся на центральных усадьбах. Какие-то шибко умные товарищи записали было Марфутки в «неперспективные». Снести и распахать, правда, не успели, потому что бабки и дедки просили слезно дать им спокойно помереть на прежнем месте. Решили уважить, поскольку рассчитывали, что самое большее они протянут еще лет десять. Бабки и дедки чуть-чуть пережили отпущенный им срок, но тут произошли всякие события, кардинально изменившие все и вся на территории бывшего СССР. Колхоз за ненадобностью ликвидировали, разделили на фермерские хозяйства и ТОО, которые, не успев родиться, тут же влезли в долги, а к настоящему времени уверенно вылетали в трубу. Постепенно народ понимал, что товарное производство — смерти подобно, и переходил на более спокойное натуральное хозяйство по формуле: «Что собрал, то и сожрал».

Наверно, Верочка проспала бы и подольше, если бы в окошко не постучали. Оказалось, что прибыла Надежда, наряженная, подкрашенная и с хозяйственной сумкой. Запахнувшись в халатик, Вера вышла в сени и выдернула деревянный брусок, просунутый между скобами, прибитыми к створкам двери. Считалось, будто этого достаточно, чтобы запереться изнутри. Снаружи дом запирался только на здоровый амбарный замок, но лишь в тех случаях, когда хозяйка уезжала в город. Если же Вера отлучалась ненадолго, то просто приставляла к двери палку. Так было заведено еще бабушкой.

— С добрым утром, с веселым днем! — Загорелая, крепкая, нахальная, Надя с порога взяла быка за рога. — Пошли в магазин! Сегодня хлеб дают. Ты вчера с собой одну булку привезла, и ту мы вечером съели. И масла у тебя нет. Давай одевайся по-быстрому!

Пока Вера, позевывая, умывалась, причесывалась и иным образом приводила себя в порядок, Надежда тарахтела без умолку, как бы продолжая вчерашнюю беседу. Большая часть этой болтовни Верочкой воспринималась с большим трудом. Самое главное — она не могла упомнить всех этих Людок, Лидок, Светок, Машек и прочих дам, о которых шла речь. Тем более что многих она и в глаза не видала. Периодически Надя сбивалась с перемывания костей одной знакомой на другую, и понять, кто именно гулял с Колей, Вовой, Женей, Сашей и с каким именно, кому за это дали в морду, а кого простили, для Веры было очень сложно. Впрочем, еще по прошлым временам Вера знала, что лучше слушать спокойно, не перебивая, и вовремя говорить какие-нибудь эмоциональные слова типа: «Вот сволочь!» или «Ну-ну, а дальше?» Если просто не реагировать на нее, то Надя начнет теребить за рукав и орать в ухо: «Да ты слушай, слушай!»

Когда Вера собралась идти, надев джинсы, майку и кроссовки, Надя, нарядившаяся в какое-то яркое дорогое платье, критически вздохнула:

— Чего ты там, не зарабатываешь, что ли? Ты ж в этом и прошлый год ходила.

— А по-моему, ничего…

— По-твоему — да. А по-здешнему — нет. Тут все бабки только и знают, что нас, городских, обсуждают. На них, конечно, не угодишь. Меня увидят и зашипят: «Опять в обнове! Не работает нигде, а на тряпки денег полно!» Завидущие — до ужаса. А тебя, помяни мое слово, пожалеют: «Вот, отец — художник, мать — артистка, сама в газету пишет, а денег ни шиша. Все старье донашивает». В глаза-то не скажут, но уж передадут обязательно. Так уж лучше пусть завидуют, чем жалеют.

Переодеваться Вере все равно было не во что и пришлось идти так, как есть.

Улица казалась совсем пустой. Из двух десятков домов сейчас, летом, жили только в пяти-шести. Это были либо безработные типа Нади, либо отпускники вроде Веры. Еще три-четыре имели обжитой вид, но хозяева в них появлялись только на субботу и воскресенье. Отпуска берегли до осени, на картошку, свеклу, капусту. Все прочие дома стояли мертвые, заколоченные или полуразобранные. С одних какие-то ловкачи содрали резные наличники, в других даже рам не осталось. В одном месте, как можно было догадаться по разнице цвета, когда-то было крылечко, в другом посреди бурьяна была прямоугольная пролысина — тут, наверно, стояла банька, которая приглянулась какому-нибудь хозяйственному мужичку. Небось он разобрал сруб до основания, а затем перевез баньку к себе, сэкономив на труде и стройматериалах.